Чтобы действительно разрушить общество спектакля, необходимы люди, которые бы задействовали какую-то практическую силу”.

Ги Дебор. “Общество спектакля”

Я даже не знаю, как после такого весеннего заголовка должны вести себя почитатели Фрейда. Может — напрячься, а может — расслабиться. В зависимости от собственной текущей роли в непрерывном общественном спектакле.

Хотя бессознательные влечения уже давно социализированы, и особо никто ничего не вытесняет. Наоборот, выставляет все мутное и смутное напоказ, вытряхивая личный драматизм из старого матраса сновидений.

Предчувствия чего-то большого и грозного есть, но реакция на это вялая. Поскольку у нас страна стратегов и экспертов, мы ежедневно слышим и видим, что конец мира то ли состоялся, а мы и не заметили, то ли вот-вот состоится.

Мы полностью с этим соглашаемся. Нам нравится попасть в историю величественных перемен, хоть бы и на “Титанике”. Соглашаемся — и с преступной беспечностью продолжаем заниматься своими обыденными делами.

Почему мы так себя ведем?

В этом месте должны напрячься политологи, частично рекрутированные в частично идущие избирательные кампании. Политическое объяснение мотивов поведения — это всегда пропаганда. Сродни той, которая объясняла небесный гром тарахтением колесницы Ильи-пророка. В социальных сетях вы без труда обнаружите долгосрочные апокалиптические тенденции, средне- и краткосрочные.

Начнем с малого. Например, опасение девятимайского победобесия достаточно уже традиционно: а вдруг в этот раз все же что-то рванет?

К среднесрочным замираниям сердца можно отнести ситуацию в Сирии. Специалисты по “Томагавкам” и планам Кремля дают нам возможность болеть за звездно-полосатую команду в матче, где решающий гол можно забить лишь в собственные ворота.

Ну, и глобальная Третья мировая: “Придет серенький Фернир, и укусит нас за мир”.

Разумеется, как в любом обобщении, здесь многое остается за бортом. Например, страхи тотального прослушивания и психотронных облучений. Грозящие сделать шапочки из фольги не сезонной модой, а частью делового костюма.

Или про волшебную дудочку безвиза, которая заколдовывает и уводит всю молодежь Украины, до последнего небритого младенца, на работу в Европу.

Но вернемся к феномену ощущения глобальной катастрофы. Надвигающейся невесть откуда, но такой, которая будет обязательно. Подытоживая вышесказанное — абстрактное апокалиптическое мышление у нас вполне присутствует. А прикладное — отсутствует.

Коллективный казак Мамай, не меняя созерцательной позы, предчувствует большое о-го-го, совершенно не озадачиваясь тем, чтобы вскочить на свое иго-го, пасущееся на заднем плане, и ускакать куда-нибудь к теще в глубинку.

Повторю на всякий случай очевидное:

1) Большинство хорошего и плохого, происходящего с нами, не является чем-то специфически украинским.

2) Влияние группы на отдельного человека обычно сильнее не только его разума, но даже его инстинктов.

В современном обществе тенденция к негативному мировосприятию действительности наметилась довольно давно. Но как стойкая — оформилась недавно. Мы читали у хронистов и историков о религиозных психозах во время круглых дат в раннем Средневековье и позже. Но это были яркие и короткие скачки массовых умопомрачений. А вот в ХХ веке начинается постепенный и необратимый сдвиг коллективного мироощущения.

Первая мировая была шоком после эйфории от веры в просветительскую силу научно-технического прогресса. В двадцатые годы позитив ненадолго вернулся. Чтобы окончательно рухнуть под тяжестью Великой депрессии тридцатых.

Обратите внимание: эмоциональная динамика на советском пространстве была сходной, только у нас эти точки на линии времени назывались “нэп” и “сталинские репрессии”. Это означает, что идеологии не обладают сами по себе магическими свойствами влияния на поведение, как любит утверждать наш просвещенный разум и его пропагандисты.

Идеологическая составляющая всегда доформировывала, сопровождала и впоследствии объясняла более глобальные тенденции человеческого поведения. Если она “угадывала мелодию” этих глобальных процессов, то оказывалась “впереди планеты всей”, за что потом и расплачивалась ниспровержением и осуждением.

Вторая мировая и последовавшие за ней послевоенные годы явились чрезвычайно сложными в эмоциональном плане. Ибо эта война неумолимо показала, до какого уровня аморальности могут дойти не просто отдельные люди, а целые страны и народы. Причем с точки зрения исторического времени — мгновенно.

Корея, Карибский кризис, Вьетнам — дальше остановки в эмоциональном переформатировании уже не было. В значительной степени из-за того, что культура в своих различных проявлениях стала отражать и воспроизводить экзистенциальные вопросы. Литература, кино, изобразительное искусство. Музыка, разумеется.

Экзистенциальные вопросы — вопросы, на которые не бывает однозначных практических ответов. Раньше на них давала исчерпывающие ответы религия. Но с ростом образования и критического мышления прежние ответы все меньше удовлетворяли гражданские общества.

Таким образом, из-за этой безответности в последние десятилетия XX века в социуме начали преобладать нарциссические и антисоциальные настроения. Соответственно, последний скачок страхов наблюдается с 80-х годов прошлого века и до настоящего времени.

В Украине резкий рост присутствия фактора страха снизился и затормозился из-за войны, как бы ни парадоксально это звучало. Травма локализует страх до конкретной боли у раненых бойцов в посттравматический синдром, сознание переключается с экзистенции на определенный участок тела. Война стала предметной и понятной частью жизни, увеличивая и без того немалый разрыв в понимании с хронически напуганными, но давно не битыми странами ЕС.

Фрейд считал, что источником неврозов и дальнейших взрослых страданий являются травмы детства (”мама обижала”). Это стало бесспорным утверждением на долгие годы для всех последующих психологов.

Но один из бунтарей против Фрейда — Ирвин Ялом, автор книги “Экзистенциальная психотерапия”, оспорил этот тезис, сказав, что у каждого есть присущие самой жизни экзистенциальные вызовы. И неврозы человека связаны с тем, что он не может с этими вызовами справиться. Таких вызовов четыре:

— Одиночество. Не можем ни с кем окончательно слиться, и в итоге одиноки.

— Бессмысленность. Тратим усилия — на что? Чего-то добиваемся, а зачем?

Стремительный калейдоскоп перемен, как бы их ни рассматривали как избавление от всего плохого и приобретение всего хорошего, имеет сильный побочный эффект — люди все больше и больше теряют чувство смысла собственной жизни.

— Свобода и Ответственность: для постколониальных стран самый тяжелый вызов. Освобождение, требование прав и возможностей очень слабо связываются с вопросом цены за это. Обычно предлагается новыми волшебными возможностями погасить кредит предыдущих страданий. Причем речь о страданиях тех поколений, которые физически либо уже исчезли, либо существуют очень условно.

Вот это желание апокалиптического обнуления всего во имя списания невыполненных обязательств, забвения торжественных клятв и пламенных речей (к аплодировавшим тоже относится) и побуждает наших сограждан быть столь чуткими к тревогам нашего времени.

Фрейдисты здесь бы опять сказали, что предчувствия большой беды и совершенное нежелание действовать сообразно предчувствиям есть не что иное, как виктимное поведение, подсознательное самонаказание за самообман на протяжении последних трех десятилетий, а то и больше.

Но фантастические способности выживания украинского общества (да еще и с сохранением все того же, не очень жизнеспособного статус-кво) говорят об обратном. Мы точно не те люди, которые способны сами себя наказать.

Возможно, поэтому мы ждем других.

Олег ПОКАЛЬЧУК