— Игорь Анатольевич, еще раз от души поздравляем вас с освобождением. Знаю, что уже сегодня, 31 декабря, вы выписываетесь после лечения из больницы и встретите Новый год в кругу близких.

— Да, наконец я буду дома. Сегодня, кстати, день рождения моего старшего сына Святослава, с которым не виделся с момента задержания.

— Наши читатели хотели бы узнать из первых уст, как вас захватили. За вами следили?

— Свой арест я предчувствовал. Следили, наверное, за всеми участниками донецкого Майдана. А затем за участниками молитвенного марафона, в числе организаторов которого был и я. А когда шестого июля 2014 года в Донецк зашел “Стрелков” (Игорь Гиркин, — Авт.), наша точка сбора для ежедневной молитвы оставалась единственной, где люди собирались под украинским флагом. Представители разных конфессий молились за единство Украины в 400-х метрах от центральной площади, на которой к тому времени проходили исключительно пророссийские митинги.

Уже в мае мы вытаскивали людей из “подвалов” боевиков, в участников молитвенного марафона стреляли из травматических пистолетов, избивали их, уничтожили нашу палатку. Третьего июля был захвачен еще один организатор нашего марафона — священник греко-католической церкви, секретарь межконфессионального Совета церквей и религиозных организаций Донецкой области отец Тихон (в миру — Сергей Кульбака). В августе мы вынуждены были уйти в подполье, где малая группа тайно собиралась для молитвы до глубокой осени. Постепенно почти все разъехались. В городе оставались лишь несколько моих учеников да я.

Я ухаживал за своим старшим сыном и занимался научной работой. До окончания 2015 учебного года ездил преподавать в Покровск, куда переехала кафедра философии и религиоведения Донецкого национального технического университета. Но затем перемещаться через линию разграничения стало уже накладно. Уволившись, я стал выезжать на мирную территорию только лишь для участия в научных семинарах и конференциях.

Взяли меня днем 27 января 2016 года прямо во дворе нашей многоэтажки. Я шел платить за квартиру, попутно решил выбросить мусор. И тут меня обступили автоматчики. Они велели сесть к ним в машину, сказав: “Вас приглашают на беседу в „МГБ“ („министерство госбезопасности ДНР“ — Авт.) на 20 минут”. И упекли меня почти на два года.

— Сразу после задержания у вас провели обыск…

— Обыск в моей квартире явно проходил без понятых. “Оперуполномоченные” украли у нас дома все, что им понравилось. А меня привезли в “МГБ” “ДНР”, где сразу же опустили в подвал. Не образно “подвал”, а буквально — помещение ниже лифта, разделенное на несколько отсеков, где по три-четыре задержанных устраивались, как могли, на бетонном полу: на выброшенных сюда когда-то досках и старой мебели, столешницах, медицинских кушетках. Тот отсек, где меня продержали месяц, был восемь шагов в длину. В мой подвал в какой-то момент попал судья Артемовского апелляционного суда Анатолий Федорович Еременко. Боевики захватили его еще в декабре 2015-го на блокпосту при пересечении линии разграничения — нашли удостоверение судьи. Конечно, не следовало Анатолию Федоровичу рисковать, но у него 90-летний отец в оккупированной Макеевке. Решил навестить.

Выпускали нас по нужде два раза в день: в восемь утра и восемь вечера на две минуты. Кормили какой-то кашей с водой раз в сутки. Я это не ел, пока мне не разрешили принимать передачи с воли.

— Какие обвинения вам предъявили?

— Меня взяли в среду и до субботы продержали в подвале безо всяких объяснений, несмотря на то, что я все время напоминал им, что дома у меня сын — беспомощный инвалид. Затем подняли в кабинет, побили, назвав “сволочью проукраинской”, и объяснили, что пришел “русский мир”. Я был с мешком на голове и в наручниках, когда мне в руки вложили два цилиндрических предмета и сказали: “Это — ваши гранаты”. Перевозка и хранение гранат так и остались в моем “обвинительном заключении”. Подписался я под этим только после того, как меня предупредили: “На кону жизнь ваших близких”.

— Изначально ходили слухи о том, что вас обвиняют в “неправильной” переписке в Сети…

— Мне взломали и почту и аккаунт. Но я был весьма осторожен — в сообщениях и комментариях не за что было “зацепиться”.

“Следствие” длилось почти год, но “эксперты” ничего крамольного не нашли и в моих текстах. Я работал над несколькими религиоведческими исследованиями. Ничего не нашли даже в моем обзоре на тему соблюдения свободы вероисповедания на оккупированных территориях, где были отражены такие факты, как прекращение деятельности целого ряда религиозных организаций, незаконное завладение их помещениями и имуществом представителями новой “власти”. Там были лишь объективные факты.

— Вас часто вызвали на допросы? Может, пытались снять видео с вашим “признанием”, убеждали перейти на их сторону?

— Нет, мне откровенно сразу объяснили: “Вы — обменный фонд”. Мол, мы понимаем, что вас уже не переубедишь. Я не давал повода думать, что могу стать персонажем ролика с “признанием”.

— Нанятый вашей семьей адвокат помог уменьшить срок наказания?

— Услуги адвоката для политзаключенного в “республике” практически бесполезны. В обвинительном заключении так и говорилось: “При вынесении приговора научные заслуги и наличие сына инвалида не учитывать”. Судила меня, гражданского человека, “тройка” “военного трибунала верховного суда” так называемой “республики”. И приговор, вероятно, был написан давно.

— В заключении вы пробыли почти два года. Где вас содержали?

— Более месяца я был в подвале “МГБ”, затем в городском изоляторе временного содержания (ИВС), затем в Донецком следственном, а с 25 мая этого года до самого освобождения — в Никитовской колонии в Горловке.

— В тюрьму доходили вести с воли? Вы знали о том, что за ваше освобождение борются сотни людей?

— Да, еще находясь в СИЗО, я узнал о начавшмся флешмобе #FreeKozlovsky. Сведения с воли туда поступали и разносились по камерам очень быстро. А вскоре разрешали передавать мне с воли научную литературу. Я мог читать.

— А работать?

— Не особенно, делал пометки в небольшом блокнотике. Но зачастую условия содержания были скотскими. В Донецком СИЗО с декабря 2016-го по май 2017-го я был на 10-м посту, ниже — только ад. Так говорили еще советские политзаключенные, которых бросали на 6-й и 10-й посты — в камеры смертников. Жить в этом маленьком сыром пространстве с дыркой-парашей в полу невозможно.

Какое-то время со мной сидел преподаватель Валерий Недосекин, который писал в Интернете о положении дел в оккупации. Но это только “официальная” тюрьма, а подвалов, как, например, в “МГБ”, где не должны содержаться люди, в “ДНР” еще масса. Например, на заводе “Изоляция” сейчас удерживают около 60 человек.

В колонии было полегче. Я мог выходить на свежий воздух, помогая психологу, общался с поступившими туда осужденными. Хотя мои контакты старались ограничить — вероятно, чтобы я не повлиял на сокамерников “вредоносной” украинской идеологией.
— Много среди осужденных тех, кто так же, как и вы, был осужден по надуманному обвинению, или ложному по доносу? За что сажают в “республике”?

— Когда я был уже в колонии, мне рассказали, что один мужчина, которого я видел в СИЗО, повесился, потому что ему пригрозили пожизненным заключением за то, что он сдавал квартиру человеку, которого затем обвинили в шпионаже.

Сидевшие со мной “ополченцы” чувствуют, что их “зачищают” — среди них есть и те, кто оказался в местах лишения свободы по надуманным обвинениям. Они сами жалуются на это: “Нас убирают как свидетелей”. Будто кто-то выбеливает историю, пытаясь что-то скрыть. Многие из них начинали свой путь еще со Славянска, но уже разочаровались в избранной позиции, сожалеют о том, что произошло.

— А кем были эти боевики до войны? Почему взялись за оружие?

— В большинстве своем это люди социально не адаптированные, безработные, судимые, или — искатели приключений, которые самоутверждаются, взяв в руки оружие. Люди инфантильные, незрелые. Именно такие и становятся жертвами пропаганды. Они ее не анализируют, а просто “усваивают”, впитывает, как губка.

— Признайтесь, торжественная встреча освобожденных, стала для вас сюрпризом?

— Безусловно! Еще накануне утром мы проснулись на нарах, а тут — уже сам Президент пожимает нам руки! Я летел с президентом в одном вертолете, и мы беседовали о ситуации в оккупации, о настроениях, которые там есть. Когда нам уже сообщили о том, что мы полетим на самолете, и что кто-то будет нас встречать в аэропорту, то мы еще не представляли, что встреча будет столь грандиозной. Это фантастика!

— Что означает для вас эта “фантастика”, так сказать, “с точки зрения науки”, которой вы посвятили всю свою жизнь?

— Эта встреча — важный момент для всей страны, для всего международного сообщества. Она показала, что Украина прошла подростковый период, и в нашей стране уже есть признаки созревания здорового гражданского общества. Ведь без зрелости гражданского общества невозможно построить правовое государство.

Все увидели, что в Украине человеческое отношение к тем, кто пострадал, и это очень важно, это объединяет нацию. Человек, который попал в плен, уже не приравнивается к предателю — его не осуждают заранее без суда и следствия.

— Чем планируете заняться?

-У меня сейчас столько предложений! Нужно только лишь систематизировать все предложения и планы. Безусловно, продолжу и научную работу.

— Что нужно делать для того, чтобы деоккупировать сознание людей, которые остались по ту сторону линии разграничения? Делать сейчас и после того, как мы сможем освободить эти территории?

— Вопрос очень объемный. Необходим диалог не только политиков, не только людей, которые обязаны решать эти проблемы, но и диалог гражданского общества. Пусть и незрелого гражданского общества, но важны какие-то личностные моменты, это долгий процесс конечно, болезненный… Но эти шаги необходимы.

— Каким способом? Вещание каналов, обращение военных, политиков?

— Это лишь малая часть этого процесса. Канал можно выключить, обращение можно не услышать, не прочесть. А должна быть еще душепасторская работа — индивидуальная. Работа с подростками. Мы должны понимать, что позиции наши во многом утрачены. Три года — это большой срок. Многие дети увидели войну и ее последствия, кто-то почувствовали запах крови, безнаказанности, получил свои идеологические ориентиры, с учетом которых он и реагирует на происходящее. Подросло целое поколение — тем, кому на начало войны было 15-ть, уже 18-ть. Это как раз тот период, когда инфантильный подросток считает, что он уже взрослый, уже может брать в руки оружие, а это опасный момент. С этим нужно работать, не откладывая.

Вера ЖИЧКО