Уже в начале 2000-х стало понятно, что тысячи женщин-”челноков”, не видящих ничего, кроме базара и тяжестей, перестали быть матерями своим детям. Отцы, потеряв работу на половине закрывшихся шахт и заводов, ударились в беспробудное пьянство, самогон лился рекой, “закусывали” водой из крана.

Явление деградации и бедности четко обозначалось территорией от центра к окраине, поэтому дети, убежав из дома, двинулись в сторону центра, поближе к рынкам. Мальчики так и остались в подвалах, теплотрассах, люках, доедая головы селедок, выброшенные в мусорку; младенцы и девочки попали в интернатную систему, не имея достаточно сил встроиться в альтернативную уличную жизнь. Сегодня им от 20 до 30 лет, и многим повезло выжить и родить своих детей.

“Для голодающих котят есть в городе приюты”

Так ответила богатая Тетя Кошка на просьбу племянников о еде, и была права. “Приюты” создали как раз в те самые времена, когда лавина беспризорности не столько после осиротения в революцию и войну, сколько после раскулачивания и Голодомора накрыла города своими черными стаями. Советские правители подсуетились, и поскольку мышление их было заточено исключительно под зоны и тюрьмы, создало систему государственной опеки, мало от них отличавшуюся. У власти не стояла задача сохранить ребенка. Скорее, наоборот: системе был нужен продукт, неспособный на бунты и принятия решений. Поэтому республики ШКИД весьма быстро управились с подавлением недовольных оборзевших подростков, потомков врагов народа, внушив гражданам полезность интернатов одновременно с идеями о ячейках общества и главенствующей роли советской власти в развитии строителей коммунизма. Интернаты решали проблему государства, но не проблему человека. К сожалению, та самая система, без изменений, работает в Украине и по сей день. С 1918 года, от социального кризиса огромной территории, прошло ровно 100 лет. Сменились пять поколений людей, технически количество тогдашних сирот приумножилось и активно проникло в тело общества, беда сиротства трансформировались в мировоззрение и менталитет. И при попытках ее устранить система агрессивно оскаливается, будучи самодостаточной, тратя деньги налогоплательщика на то, что по сути делает народ слабым и потребительским.

“Я хочу знать, зачем люди обнимают друг друга, что они чувствуют”

Эти слова были произнесены 34-летней Наташей на последнем месяце беременности. 29 из них она прожила в интернате для психохроников, не имея заболевания. Процесс “исхода” из системы занял два года: попасть в интернат куда проще — неделя лежания в педиатрии, и ты уже там, и все у тебя как полагается — документы, диагнозы, койка.

Ты жив, но мало кто заинтересован в твоем первом шаге, в твоем первом слове, в твоем первом зубе. Все это рассматривается с точки зрения ухода за тобой. Выросли зубы — не надо следить за питанием, съешь, до чего дотянешься. Пользуешься унитазом — о, супер, меньше стирки. Не пользуешься — запользуешься как миленькая, потому что пачкать штаны вредно для няньки. Не ешь — а зонд для чего, вольем! Не ходишь — будешь лежать на сетке, горшок подставим. За тебя решат, что надеть, чем дышать, как думать.

Наташа ни дня не училась в школе, образование получала переписывая Библию, случайно доставшуюся от заезжего миссионера. Прочесть текст, правда, не могла, но очень хотелось быть грамотной, вот и переписывала. Умение накормить лежачего больного, обработать пролежни, правильно вести себя, когда у человека приступ судорог, перевести непонятный окружающим лепет парализованного, рассчитать дозу снотворного и многие другие узкоспециальные знания, доставшиеся ей “пакетом” от привычного окружения, делают из нее идеальную сиделку. Только вот мечтает она стать маляром, и мечта эта практически недоступна не из-за отсутствия среднего образования — из-за инвалидности 2 группы по психическому заболеванию, которого не было и нет. Но разве это признает система? Ведь следующий шаг — тюрьма для каждого врача, подписывавшего годами ее переосвидетельствования.

Сейчас Наташе 37. Экстерном окончена средняя школа, рожден Святик, в прошлом году начата совершенно самостоятельная жизнь, отдельно от других мам-бедолаг, социальных работников и психологов. Правда, с отношениями не складывается, несмотря на милую внешность и массу прекрасных качеств. Потому что для партнера важен не уход, а любовь, объятия, сопереживание, нежность. То, что нам кажется, имеют все люди от рождения, то, что на самом деле дают нам, не задумываясь, наши мамы, чтобы мы отдавали даром своим детям.

“Вика, я купила подарок!”

Этими словами Люба встречает меня довольно часто, но я никогда не забуду, как она произнесла их впервые. Тогда, 9 лет назад, я попросила ее поделиться своей радостью и показать подарок. Я не успела спросить, для кого он: на яркой упаковочной бумаге, на золотой веревочке висела бирка: “Любимой Любе”. Девушка купила чашку в коробочке, подошла к отделу упаковки подарков и попросила сделать надпись. Этот подарок был для нее. Впоследствии и для других, конечно. Она очень любит давать. Она одна из немногих, кому можно доверить любые деньги: опровергая мифы о врожденной воровитости ромов, Любаня скорее отдаст свое, чем возьмет чужое. Девочку потеряли в Донецке, когда ей было четыре года. В интернат для умственно отсталых она попала из-за незнания русского языка. Доктор тоже не знал рома, но был старше и сильнее, поэтому умственную отсталость получила она, и поехала по этапу.

Бонусом к интернату окончила ПТУ, не имея никакого навыка самостоятельной жизни. Любу пристроили к нам в общественную организацию — ждать свою путевку в дом престарелых. Ждала она ее два года, за это время поняла, что ходить в магазин и варить борщ — дело нехитрое, и от путевки мы помогли ей отказаться. В детстве ее, видимо, любили. Поэтому она ищет эту любовь в каждом.

Однажды из социального дома ее увел такой же, как она, парень: чернявый маленький принц. После года мучений с наркоманом Люба вернулась к нам, отощавшая и побитая, с Никитой в животе. Сейчас мальчику четыре года, и он прекрасен. Но у Любы родительское ограничение — она не умеет ставить рамки. Когда малыш слишком активен, и мама теряет контроль, понимая, что ребенку грозит опасность, она его бьет, бессильно и больно. Бьет и тогда, когда кто-то сделал ему замечание, особенно если отношениями с этим человеком Люба дорожит. Она все время боится потерять эти отношения, предпринимая абсолютно неадекватные попытки их сохранения: подкуп, излишняя близость, готовность делать что угодно, лишь бы быть рядом. Поэтому Люба с Никитой остаются в социальном доме до момента взросления Никиты, пока он не станет осознанно действовать и как минимум распознавать опасность и звать на помощь.

“Ох, елка, а мы здесь с мамой денежку просили!”

По окончании училища у 16-летней девочки-сироты путь один. Или два. Родить — и жить на государственные деньги, или — на трассу, если с документами не сложилось. Так случается со всеми, поэтому особого удивления ни беременность, ни ранний секс за деньги не вызывают. Валю изнасиловали в 6 лет. Она не очень знала, что с ней произошло, но поскольку происходило это регулярно и со всеми, кто жил в детском доме, особо это ее не беспокоило. Лишь бы не били. За секс можно было получить сладости, иногда и небольшие деньги, если удавалось это не с интернатовскими, а с местными или грузчиками на рынке. В 17 она родила Виолетту, потом Аленку. К тому времени ВИЧ и гепатит С дали ей 3 группу инвалидности и дохода от детских денег, сиротской пенсии и инвалидских ей самой бы хватало, если б не парни, которые хотели на них покупать в аптеке наркотики. Много наркотиков, дешевых и разных. Жилья у них не было, приходилось спать в комнатах парней. И употреблять вместе. Ее привезли к нам милиционеры, попросили приютить после разгрома притона в соседнем микрорайоне. Валя согласилась пожить в социальном доме, пока найдет другое пристанище. Аленку спасла стрептодермия, анемия от недоедания и температура, которую не смогли сбить. Девочку положили в больницу. Без наркотиков Валя выдержала долго: почти две недели. Потом взяла Виолетту и ушла без предупреждения, бросив все: одежду, еду, Аленку в больнице.

31 декабря, когда страна крошила оливье, начальник районной службы позвонила мне и сказала: похоже, Виолетта с каким-то бомжом стоят на перекрестке в центре Донецка, и нужно срочно ее оттуда забрать. Новогодним чудом удалось уговорить патрульных их задержать. Когда мы домчались из другого города, бомжа уже не было, и растерянный милиционер передал нам четырехлетнюю феечку. Она была невероятно красивая, большеглазая, миниатюрная, грязная и смердящая так же невероятно. Отогревшись в машине, девочка заговорила: “Ох, елка, красивая, мы здесь с мамой денежку собирали. О, еще одна, и здесь! А тут мы спали, вон там, на кроватках (указала на паллеты, сложенные у “Эпицентра”), а тут дядя Леша хлебушек нам давал…” “Дядя Леша хороший или плохой?” “Он хороший, только маму бьет всегда”… Мы искали их два месяца. Каждый день я посылала Вале эсэмэски, в которых умоляла вернуться, ведь начать новую жизнь в тепле и покое в ее 22 года было можно и нужно. Я писала ей молитвы за нее, желала ей спокойной ночи, рассказывала, как будет хорошо им вместе, когда они вернутся и уснут в постели. Она ответила мне однажды одним словом: спасибо. Детей перед самой войной усыновила семья из другой области. Судьба Вали мне неизвестна, но очень предсказуема, как и судьбы тысяч девочек из системы. Даже если она жива, об этом никто не знает.

Чтобы стать человеком, человеку нужен человек

В исследованиях теории привязанности ученые отмечают несколько расстройств, которые необратимо влияют на психическое здоровье человека, выросшего без близкого взрослого, семьи. Наличие ее формирует поведение ребенка в отношении других человеческих существ. То есть, не имея такого взрослого, человек не может строить связей, не может доверять или не доверять, соответственно, не может отличать опасное от неопасного, часто у такого человека есть трудности в определении расстояния, количества, пространственного восприятия. Исправить отсутствие базового доверия к миру может только серьезная работа над собой, для которой и необходимо это самое восприятие себя и доверие хоть к чему-то или кому-то. Так, попадая в замкнутый круг, ребенок, впоследствии взрослый, в крайне редких случаях может его разорвать, чтобы иметь возможность жить полноценно.

Когда мы рожаем детей, всему, что они умеют, они научаются от нас. Поэтому и рожденные “системными” родителями дети научаются многому от них, передавая искажения от поколения к поколению. Самое первое, что они воспринимают от мира: ты не ценен. “Не надо подходить, пусть плачет, а то привыкнет к рукам, что тогда делать будешь? Спать с младенцем вместе? Да ты что, ты его задушишь! Кормить, когда просит? Должен быть режим! Грудное молоко? Смотри, оно у тебя синее, мы сейчас проведем контрольное взвешивание, посмотрим, сколько он съедает за один раз, государство докормит из бутылки, там видно, сколько ребенок ест”. …Эти слова практически каждая мать слышала от своей. И если нам кажется, что сиротство далеко и не про нас, напрасно. Мы все — продукт советской системы выращивания человека государством. Для своих узконаправленных целей.

Психика человека формируется практически молниеносно, прямо с рождения. 90% того, что движет нами всю жизнь, мы получаем до года. Именно поэтому разлучение с семьей в раннем периоде есть преступление против человечества. Биологические механизмы, регулирующие вид, не запускаются, и чем больше “измененных” людей на один народ, тем больше это сказывается на функционировании общества. Принимающие решения в отношении неблагополучных матерей упрямо не хотят учитывать давно известные медицинские факты как раз по той же причине: сформированный травмой разлуки социальный интеллект отвергает логику, воспринимая ее как угрозу, система стремится к самосохранению. В нашей стране созданы механизмы прерывания этой жестокой цепочки зависимостей: работают дома матери и ребенка, социальные службы. Их мало, но они есть. Но вот с домами беда — стоят пустые, и со службами беда — как с изучением английского в СССР: 10 лет всеобщего образования, говорящих — единицы. Мы смотрим на неблагополучие как на то, что зависит от воли семьи. Но не принимаем во внимание факт, что если бы семья могла, уже было бы все иначе. Разрабатывая программы для изъятых детей, службы упускают основной пункт — сохранить связь с матерью, отвергая ее важность для безопасности и жизнеобеспечения ребенка. Когда мы говорим о потребительстве маргиналов, следует вспомнить, что они лишь часть системы, их потребительство обеспечиваем мы, принимая его в диапазон приемлемости для себя. Не ограничивая потребление во времени, предлагая неадекватную помощь, например, неквалифицированного психолога вместо квалифицированной няни или уборщицы.

Путь к свободному обществу лежит через признание ошибок и их устранение. Можно видеть внешнюю картинку, и судить по ней: семья не в состоянии воспитать ребенка, значит, ребенка надо отобрать. Но, зная предысторию, в этой логике начинаешь замечать серьезный недостаток: ее полное отсутствие. Решение проблемы сиротства, потребительства и криминальности лежит в желании ее распознать, назвать вещи своими именами и просто перестать делать неправильно.

Виктория ФЕДОТОВА, психолог, руководитель ГО МАРТИН-клуб