Об этнической преступности в наши либеральные времена говорят очень сдержанно. При этом получается как в старом анекдоте о той части тела, которая очень даже существует, “а слова такого нет”.

У такой ситуации несколько причин. Прежде всего — электорально-политическая, независимо от страны. Обвинения в криминализации какого-либо этноса грозит не только потерей этого электората (статистически это может быть ничтожная величина), но и последующим медийным “зашкваром”, организованным политическими противниками. Причем не имеет значения, насколько эти сами противники последовательны в своих либеральных предпочтениях.

Вторая причина — просто политическая, необходимость для любой власти демонстрировать постоянное “покращення” в сфере общественной безопасности, вне зависимости от реальной ситуации. Поэтому полицейская статистика в пресс-релизах максимально избегает упоминания о расе, этносе и религии, особенно если речь идет о преступной группе. Вне зависимости от реальных оперативных данных, человеческое сознание мгновенно масштабирует угрозу, но об этой когнитивной особенности с элементами паранойи — чуть ниже.

И, наконец, сложившееся после Второй мировой войны общее табуирование национальной тематики как таковой. Добровольно-принудительно выученный отказ от понятия “национальность” в смысле этнического происхождения вызвал социальный эффект, сходный с лоботомией.

Была такая (с середины ХХ века законодательно запрещенная) нейрохирургическая операция, при которой одна из долей мозга разъединяется с другими областями. Следствием такого вмешательства в те негуманные, до-нейролептические времена было то, что агрессивные душевнобольные, представлявшие физическую угрозу для себя и окружающих, становились тихими и послушными, в меру социализированными дурачками.

То есть значительная часть европейских людей такую ментальную операцию над собой проделала. Стала терпимой ко всему на свете и миролюбивой, прямо до мироточивости. Это — как татуировки. Раз начал — остановиться трудно, поэтому за этичностью последовали пол, возраст, вероисповедание, сексуальные предпочтения и так далее. Вообще все то, что в совокупности представляет отдельно взятого человека как своеобразную и неповторимую личность.

А другая часть, формально тоже европейских людей, тихо посмеиваясь, сделала вид, что тоже операцию над собой проделала и сохранила все эти маркеры в рамках локальных субкультур.

Поэтому, например, с начала 1990-х в медийных потоках США одновременно были две тенденции: восторг от всеобщих демократических обнимашек с “голодранцами” из-за бывшего “железного занавеса” — и усиленный набор в ФБР и полицию людей со знаниями национальных языков этих самих “голодранцев”.

Получается парадокс, при котором об этнической организованной преступности много лет подряд публикуют глубокие исследования (начиная, например, с китайских “Триад” и заканчивая… уж даже не знаю чем…), и одновременно любая власть вынуждена исполнять какую-то странную пантомиму с подмигиваниями, когда представители этнического криминального бизнеса где-то накосячат до невозможности.

Европейским лидером такого социального суицида, безусловно, является нынешняя Германия, в итоге пропаганды терпимости получившая печально известные ритуальные новогодние изнасилования. Поскольку жертвы призывали “понять и простить” нехороших мальчиков со сложной судьбой.

Светское демократическое общество не может безнаказанно вторгаться на территорию “язык—религия—обычаи”, и этническая преступность использует эту слабость демократии на полную катушку. Три года назад я уже говорил, что современный терроризм эффективно подпитывается возможностями демократии, которая по определению расширяет права и снижает ограничения. К тому же, как только люди и их жизнь стали неоспоримой ценностью, они стали и объектом террора.

Воспринято это было у нас очень нервно, хотя США после 9/11 сильно пересмотрели свои либеральные планы в отношении национальной безопасности — количество официальных государственных организаций, занимающихся нацбезопасностью, резко перевалило за тысячу, а аффилированных или имеющих отдельные проекты по homeland security — за две тысячи.

Нас же, видимо, в 2014-м тряхнуло еще недостаточно. Поэтому я сегодня напоминаю, что этническая преступность в условиях политической безнаказанности логически развивается в террористическую активность.

Этническая преступность перерастает в терроризм все по тем же экономическим причинам, по которым наркотрафик, торговля оружием и людьми являются топовыми в криминальном рейтинге. Это — возможность получения сверхприбылей. Не для рядового исполнителя, разумеется.

Контрабандисту все равно, что и куда перевозить (при условиях наличия “зеленого коридора”) — алкоголь, наркотики, пропагандистскую литературу или оружие. Но риски для него уменьшаются в разы, если язык внутригрупповой коммуникации — не общеупотребительный, если родоплеменные отношения и связи исключают сложности вербовки и дележа прибыли, если в истории этноса были (а у кого не было?) эпизоды несправедливых гонений, на которые можно списать любой интерес правоохранителей.

Этническая преступность полностью искореняема только в одном печальном случае — когда преступником становится само государство. С итальянской мафией в Италии временно справился только Муссолини, из-за чего мафиози стали самыми верными помощниками не только итальянских антифашистов, но и, впоследствии, союзнических войск. Из-за чего получили до поры до времени лояльное отношение ФБР и возможности декриминализации мафиозного капитала.

У нас ситуативно образовалась некая ось этнической преступности, на одном конце которой украинская политическая богема разместила цыган, а на другом — чеченцев. Как говорится, никогда такого не было, и вот опять. (При этом надо заметить, что организованный бандитизм у “титульной нации” еще несколько лет назад был вполне государственным явлением.)

Так же и с цыганами-ромами, и с чеченцами-ичкерийцами. Перечень криминальных специализаций в этих этносах общеизвестен. Точно так же, без труда, можно найти выдающихся и героических представителей этих наций.

Только вот в чем когнитивная загвоздка, о которой я обещал поговорить в начале. Героизация — всегда индивидуальная, с именем и фамилией. А вот криминализация — всегда групповая: “они все такие”.

Как я уже говорил, слабость демократического общества в том, что оно атомизировано, разобщено широкими возможностями прав каждой личности. Личность при этом становится сильнее. Но группа — слабее. Христианское учение, говорившее что “нет ни эллина, ни иудея”, и предлагавшее более значимую мотивационную надстройку, в историческом масштабе проиграло светской власти, и все условные “эллины” и “иудеи” на самом деле вернулись к своим этническим идентичностям. По вполне прозаическим, кстати, причинам.

В условиях резко возрастающего масштабного риска групповые инстинкты выживания более эффективны. Время для принятия решений ограничено, и выигрывает та группа, у которой эти решения о приоритетах сложились исторически. Законность здесь вообще уходит на третий план.

Организованная этническая преступность не является проблемой №1 в Украине. Поскольку она, в свою очередь, является частью общей организованной преступности, а та — весомой составляющей национальной теневой экономики. И это как бы компетенция не контрразведки, а полиции, и разных там НАБУ и САП. Более того, как и во всем мире, у организованной преступности теоретически есть высокая мотивация следить за общественным порядком “на районе”, чтобы не привлекать лишнего внимания полиции, которая зачастую и так “в доле”.

Поэтому я бы методологически разделил явление на высокоорганизованную преступность, инкорпорированную в госструктуры, где действительно “ни эллина, ни иудея”, и на организованную по этническому признаку шпану, которой, в силу невысокой квалификации, достаются отбросы криминального бизнеса, не требующие ни особых мозгов, ни навыков, кроме собственно криминальных.

В силу этой “бросовости” этническая преступность совершенно не привлекает внимания государства с точки зрения возможного “отжатия” активов, и не очень интересует полицию по противоположным причинам — этнические группировки охотно сдают полиции “не своих”, и в целом не выходят в своей деятельности за негласные договорные рамки, а договоры бывают о разном.

Все это было бы достаточно банально, если бы не война. Нет необходимости напоминать, что наиболее эффективные гибридные инструменты влияния — такие, которые сам объект влияния значимыми не считает. Или ему стыдно признаться, что для таких инструментов есть точка приложения.

По теме Ethnic identity and terrorism или Ethnic terrorism model (ETM) вы найдете сотни материалов, но не в кирилличном сегменте Интернета. Современные исследователи терроризма сетуют на то, что в модели Global Terrorism Database (GTD) чрезмерное внимание изначально уделялось странам, и совсем небольшое — локальным этническим группам. Примечательно, что первое научное замечание на эту тему, призывавшее не расширять географию, а интересоваться этническими подробностями внутри страны, появилось в 2012 году.

Большинство исследований терроризма все еще игнорируют этническое измерение или, в лучшем случае, рассматривают явление как продукт национализма, который дает лишь частичное и упрощенное объяснение проблемы. Более убедительные мотиваторы — это экономические претензии и межгрупповая конкуренция. Однако анализ группового уровня стоит дорого, и чтобы быть результативным, должен вестись несколько лет, что при нашей чехарде властей пока невозможно. Но если такие исследования не проводить, потом мы можем заплатить дороже, оказавшись в тисках между кибитками и “Мерседесами” на полосе с односторонним движением к катастрофе.

Олег ПОКАЛЬЧУК